Завтрак повзрослевшего многодетного отца.

Иногда под настроение завтрак готовит младшая дочь.

Просыпаюсь рано, даже в выходные. Привычка, сложившая годами семейной жизни — когда в 6-10 утренний туалет, кофе и немного почитать, в 6-40 разбудить, вымыть, погладить, накормить, поискать и не найти, выслушать пару хныканий и одну истерику, в 7-30 камлание с бубном у машины, к 8-00 в детсад и школу, в 9-00 на работу. И вот даже воспитав в детях бытовую самостоятельность и частично освободив себя и Зазнобу от упорядочивания утреннего бедлама, я все равно 6-10 открываю глаза, как по приказу.

Да, уже не тороплюсь. Даже местами вальяжничаю – позволяю вторую чашку кофе, еще одну главу в книжке, новый выпуск о гитарах на ютьюбе. Зазноба в это время может еще часик-другой провалятся в постели. В плане привычек, в отличие от меня, она более гибкая и может заставить себя поспать.

И вот воскресенье, почти восемь утра, начало мая, долгожданные теплые лучи сквозь окно на полу, в которых мирно понеживается рыжий кот. Прихлюпывая третью чашку растворимого кофе, смотрю в ютьюбе очередные столярные самоделки шкафов и тумбочек. Учитывая самоустранение ИКЕИ с российского рынка и отсутствие денег на приличного столяра-мебельщика, новую кухню придется делать самому, поскольку абы как могу сделать и сам.

Мне нравится дерево больше, чем пластик и металл. Не скажу, что оно сложнее в обработке, но в отличие от металла оно совершенно не терпит грубой силы и самоуверенности, с ним нужно договариваться и в ответ оно само подскажет, что нужно сделать. Дерево требует более скрупулезного изучения – ведь доска доске рознь и даже набив руку и глазомер, все равно приходится терпеть неудачи и снова упрямо начинать все сначала. Может, поэтому Иисус был так убедителен в своих проповедях, что относился к своим ученикам и последователям, не как пастырь к овцам, а как плотник к дереву? А глядя на нынешних «кормчих», они все больше напоминают мне сопливых кузнечных подмастерий, что безжалостно лупцуют молотом уже остывший металл и, вконец расколов заготовку, сокрушаются, что у них ничего не выходит.

Занятый мысленными аналогиями, замечаю, как со второго этажа спускается босоногая Монстра. Слегка растрепанная, растирающая кулачком заспанные глазки.

— Привет пап.
— Хорошо. – шестилетняя кроха садится за стол, облокачивается на мое плечо и начинает смотреть через окно в сад на заднем дворе. – О чем думаешь?
— Не сразу и объяснишь. Наверное, о правильном и неправильном.
— Это как? Что нравится и не нравится?
— Не совсем. Помнишь, как у Маяковского – что такое хорошо и что такое плохо?
— Неа.
— Вечерком перечитаем.
— Пап, а тебе нравится читать?
— Конечно.
— А что тебе больше-пребольше всего в мире нравится делать?
— Отвечать на твои вопросы, доча.
— Вот и хорошо. Завтрак приготовить?
— Да конечно, только сначала – лицо и зубы.

— Да знаю я.
Монстра разбрасывая длинные волосы, убегает в ванную, а я все думаю, что максимально приблизился к пониманию женщин только при появлении второй дочки. Лисичка – старшая дочь, выросла как-то уж больно быстро, незаметно. Вроде буквально «вчера» усаживал на горшок, а сегодня уже без стука в её комнату входить нельзя – девичья приватность абсолютно не выносит мужского участия, пусть даже и отцовского. Теперь я могу участвовать в её личной жизни, только если попросят или в экстренных обстоятельствах. Заставляю себя в своих воспитательных поучениях и замечаниях огладываться на Зазнобу – мол, можно так или все-таки как ни будь помягче? И она почти всегда отвечает – Не стоит, я сама разберусь.
И теперь, в глубокой растерянности глядя на модельные ботиночки 37 размера у двери, понимаю, что целых 14 лет утекли, как песок сквозь пальцы совершенно безвозвратно. Куда они утекли, я не имею ни малейшего представления и приходится только бессильно надеяться, что в постоянной жизненной суете я хоть что-то вечное, доброе, светлое посеял в своей старшей дочери, и они когда ни будь дадут свои ростки.
— Что?
— Я все, помылась. Ты опять задумался?
— Да.
— А о чем?
— О времени.
— А что тут думать? Это же очень просто – минуты, часы, эм… дни.
— Я о годах думаю, доча.
— Это долго.
— Не скажи. Все же относительно.
— Это как?
— Ну, к примеру, для кота – показал на урчащего в солнечных лучах котейку – один год человеческой жизни, как семь лет для него. Если проще, вот у тебя прошел один день, а для него как целая неделя проскакала.
— Значит, он скоро умрет?
— Надеюсь не скоро.
— И ты умрешь?
— Все мы умираем, доча, рано или поздно.
— Да.
— Я не хочу, чтоб ты умирал.
— Ну, об этом говорить еще рановато. Да и смерть не самая важная штука. Куда важнее: как прожил жизнь, как её понял, что сделал, кому помог, кого любил. Это важно.
— Жизнь важнее смерти?
— Безусловно. Так, что думай о жизни, а о смерти тебе думать еще очень рано. Бери пример с меня: я вот лично сейчас думаю о том, сколько ты мне яиц пожаришь 2 или 3.
— А, точно! Три пожарю – и Монстра вприпрыжку поскакала на кухню.
А вот Монстра, она потому и монстра, что она единственный человек в целом мире кого я боюсь — расстроить, разочаровать, вызвать непонимание и гнев. По-настоящему боюсь и не смогу себе простить этого никогда.
Воспитывая дочерей, я понял, что женщину невозможно обмануть. Ввести в заблуждение на какое-то время возможно, но только на время. Они видят тебя настоящего. Когда ты самоуверенно думаешь, что скрыл какой-то свой недостаток, то это далеко не так. Просто женщина посчитала его незначительным. Если перед принятием решения я взвешиваю доводы и факты, то они взвешивают чувства и ощущения. И любовь среди этих чувств самое весомое, оно может перевесить все типичные мужские недостатки – глупость, неряшливость, бахвальство, алчность, грубость, в конце концов.
И для меня, как для отца, любовь дочерей не завоеванная, не заслуженная, она подаренная мне судьбой только потому, что я их отец. Есть, конечно же, индивиды, что не ценят её и относятся к ней как к данности, но таких, слава богу, единицы. Большинство же осознают, что это любовь чистая, безусловная и бесспорная, которую можно под стеклышко и в пробирной палате показывать как эталон.
А вот потерять любовь своих дочерей возможно только одним способом – разочаровать их непростительной трусостью, ложью и двуличием.
И зная это, я оказался в заложниках не только текущего времени и положения, но и своих моральных устоев, которые так воодушевленно прививал Лисичке, а теперь и Монстре. Кем я буду, говоря с дочерями о непоколебимости свободы, важности жизни, стремлению миру, и тут же раболепно склоняться перед агрессивными вождями с бесконечными зигзагами, чьи действия я искренне осуждаю?
— Па-ап?
— Да, доча?
— Кофе?
— Спасибо, уже обпился.
Монстра пыхтя, принесла из кухни горячую чугунную сковороду со шкворчащей яишенкой, гулко шлепнула её на подставку в углу стола и начала его накрывать.
— О чем думаешь?

— О любви.
— Я тебя люблю, пап.
— Я тебя тоже, доча.
— А еще о чем?
— О том, что боюсь тебя разочаровать.
— Не бойся, не разочаруешь.
— Никогда?
— Никогда. Ты кушай-кушай. Приятного аппетита.
— Спасибо, доча.
— Пожалуйста. А я хлопья буду.
— Все, что захочешь.
Вот тебе и настоящий папкин завтрак: любовь на первое, уверенность на второе и яйца на третье.
Загребая вилкой прожаренную до хруста, пересоленную, с осколками скорлупы, но все равно самую вкусную в мире яичницу, понимаю, что любовь сына — это что-то совсем другое. Там ближе к авторитету, почитанию, восхищению силой, умом, знанием, умениями, в целом конкретными, понятными и прикладными качествами. С взрослением мальчишек они впитываются, усложняются надстройками и цементируются. Демонов, с которыми придется столкнуться в жизни Мелкому, знаю почти всех наперечет, поэтому любовь к сыну это ближе к надежде на будущее и воспитанию идей, смыслов, которые ты примерно осознаешь, понимаешь и прогнозируешь. А вот дочери…? Дочери — это больше вера, как в бога, или судьбу, или в счастливый лотерейный билет.
— Па-ап? А теперь о чем думаешь?
— О вере.
— В бога?
— В тебя, доча.
— Мне можно верить.
— А верить в тебя мне просто необходимо.
— Не очень поняла.
— Я вот тоже не совсем еще все понял.
— Ну ладно, еще подумаешь и все поймешь. Ты поел?
— Ой, да. Спасибо, лучшая яичница, что когда-либо ел в жизни.
— Даже лучше маминой?
— Однозначно лучше. Только ты ей об этом не говори. – подмигнул я ей.
Монстра, умиленная комплиментом, улыбнулась и подмигнула в ответ.
— Слушай, знаешь, что?
— Что?
— А налей-ка мне чашку чая — с собой во двор возьму.
— Сейчас.
Временами закрадываются сомнения в том, все ли я правильно понимаю? Не ошибаюсь ли я в своих действиях, стремлениях и мыслях? Но груз прочитанного, пережитого, осознанного выдавливает из меня эти крамольные вопросы, заменяя одним главным вопросом: когда как оказалось в наших головах так легко все перемешать, что добро теперь может быть с кулаками, справедливость может быть безжалостна, дружить можно только против кого-то, злость – это хорошо, а нападать – праведно, смогу ли я глядя в глаза Монстре объяснить все это юному, доброму и чистому существу? При этом объяснить так, чтоб не исковеркать вложенные мной прописные истины о чести, достоинстве и правде?
Это совершенно не в моих силах, поскольку во мне слишком глубоко засел Кант с его категорическим императивом и единственным неоспоримым знакомым мне принципом всеобщего закона является ветхозаветное милосердие — единственное, что еще не исковеркали.
Я верю, что придет время надежд и Монстра, наливая мне чай, спросит: «Папа, а был ли ты тогда милосердным?» И я смогу с чистой душой и легким сердцем ответить – Да. И никто в то смутное время не смог назвать меня трусом или лжецом. Я до сих пор верю в то, что говорил и писал. И бог мне свидетель, стремился донести милосердие всем, кому мог и так как умел.
— Па-ап, чай готов. Ты опять думал?
— Да.
— А о чем?
— О цели жизни.
— И какая она?
— Чтобы ты считала меня достойным человеком.
Поцеловав дочь, я подумал, что, наверное, таков «категорический императив» для всех отцов, и с кружкой сладкого-пресладкого чая вышел в весенний сад.